Села баба на клюку, Поехала к старику. Набрала чесноку, Продала старику. Старик мост мостил, Поросят крестил; Поросята полосаты, Они на небо глядят, С неба звезды летят, С неба звездочки летят, Рассыпаются; Поросята полосаты Разбегаются.
До сих пор при случайных встречах с модернистами я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы. читать дальше Но это странное чувство улетучилось после первого же ближайшего знакомства с таким художником. Он оказался человеком крайне миролюбивого характера и джентльменом, хотя и с примесью бесстыдного лганья. Я тогда был на одной из картинных выставок, сезон которых теперь в полном разгаре, — и тратил вторые полчаса на созерцание висевшей передо мной странной картины. Картина эта не возбуждала во мне веселого настроения... Через все полотно шла желтая полоса, по одну сторону которой были наставлены маленькие закорючки черного цвета. Такие же закорючки, но лилового цвета, приятно разнообразили тон внизу картины. Сбоку висело солнце, которое было бы очень недурным астрономическим светилом, если бы не было односторонним и притом — голубого цвета. Первое предположение, которое мелькнуло во мне при взгляде на эту картину, — что предо мной морской вид. Но черные закорючки сверху разрушали это предположение самым безжалостным образом. — Э! — сказал я сам себе. — Ловкач художник просто изобразил внутренность нормандской хижины... Но одностороннее солнце всем своим видом и положением отрицало эту несложную версию. Я попробовал взглянуть на картину в кулак: впечатление сконцентрировалось, и удивительная картина стала еще непонятнее... Я пустился на хитрость — крепко зажмурил глаза и потом, поболтав головой, сразу широко открыл их... Одностороннее солнце по-прежнему пузырилось выпуклой стороной, и закорючки с утомительной стойкостью висели — каждая на своем месте. Около меня вертелся уже минут десять незнакомый молодой господин с зеленоватым лицом и таким широким галстуком, что я должен был все время вежливо от него сторониться. Молодой господин заглядывал мне в лицо, подергивал плечом и вообще выражал живейшее удовольствие по поводу всего его окружающего. — Черт возьми! — проворчал я, наконец потеряв терпение. — Хотелось бы мне знать автора этой картины... Я б ему... Молодой господин радостно закивал головой: — Правда? Вам картина нравится?! Я очень рад, что вы оторваться от нее не можете. Другие ругались, а вы... Позвольте мне пожать вам руку. — Кто вы такой? — отрывисто спросил я. — Я? Автор этой картины! Какова штучка?! — Да-а... Скажите, — сурово обратился я к нему. — Что это такое? — Это? Господи боже мой... «Четырнадцатая скрипичная соната Бетховена, опус восемнадцатый». Самая простейшая соната. Я еще раз внимательно осмотрел картину, — Соната? — Соната. — Вы говорите, восемнадцатый? — мрачно переспросил я. — Да-с, восемнадцатый. — Не перепутали ли вы? Не есть ли это пятая соната Бетховена, опус двадцать четвертый? Он побледнел. — Н-нет... Насколько я помню, это именно четырнадцатая соната. Я недоверчиво посмотрел на его зеленое лицо. — Объясните мне... Какие бы изменения сделали вы, если бы вам пришлось переделать эту вещь опуса на два выше?.. Или дернуть даже шестую сонату... А? Чего нам с вами, молодой человек, стесняться? Как вы думаете? Он заволновался: — Так нельзя... Вы вводите в настроение математическое начало... Это продукт моего личного переживания! Подходите к этому как к четырнадцатой сонате. Я грустно улыбнулся: — К сожалению, мне трудно исполнить ваше предложение... О-очень трудно! Четырнадцатой сонаты я не увижу. — Почему?!! — Потому что их всего десять. Скрипичных сонат Бетховена, к сожалению, всего десять. Старикашка был преленивым субъектом. — Что вы ко мне пристаете?! Значит, эта вещь игралась не на скрипке, а на виолончели!.. Вот и все! На высоких нотах... Я и переживал. — Старик как будто задался целью строить вам козни... Виолончельных-то сонат всего шесть им и состряпано. Мой собеседник, удрученный, стоял, опустив голову, и отколупывал от статуи кусочки гипса. — Не надо портить статуи, — попросил я. Он вздохнул. У него был такой вид, что я сжалился над заблудившимся импрессионистом. — Вы знаете... Пусть это останется между нами. Но при условии, если вы дадите мне слово исправиться и начать вести новую честную жизнь. Вы не будете выставлять таких картин, а я буду помалкивать о вашем этом переживании. Ладно? Он сморщил зеленое лицо в гримасу, но обещал. * * * Через неделю я увидел на другой выставке новую его картину: «Седьмая фуга Чайковского, оп. 9, изд. Ю. Г. Циммермана». Он не сдержал обещания. Я — тоже.
Есть мнение, и не только мое, что из чего некоторые люди лепить не возьмутся, все равно у них мент получится. Оттого что разруха не в клозетах, а в головах.
Они хотят знать, считаете ли вы патриотизм хорошим качеством. Вы отвечаете, что, конечно, патриотизм - хорошее качество, гораздо лучшее, чем эгоизм, присущий индивидуалисту, но что всеобщая братская любовь - выше патриотизма, и если они вступают в конфликт между собой, то предпочтение следует отдать братской любви. Казалось бы, вы даете полный ответ, но ваши оппоненты видят в нем лишь желание увильнуть от ответа. Они спрашивают, что вы думаете о дуэли. Вы отвечаете, что простить человеку оскорбление гораздо лучше, чем сражаться с ним на дуэли. Однако даже дуэль может быть лучше, чем ненависть на всю жизнь, которая проявляется в тайных попытках унизить человека, всячески повредить ему. Если вы дадите им такой ответ, они отойдут от вас, жалуясь, что вы не хотите ответить прямо.
Взывает первый ветер: «В моем краю хоромы, Еда в стеклянных бочках, В больших машинах громы; Горит вино в стаканах, Клубится пар над блюдом… Иди! Ты будешь главным Над подневольным людом!»
Второй взывает ветер: «В моем краю широком Взлетели кверху сабли, Рванулась кровь потоком, Там рубят и гуляют, Ночуют под курганом… Иди ко мне — ты будешь Свободным атаманом!»
Взывает третий ветер: «Мой тихий край спокоен, Моя пшеница зреет, Мой тучный скот удоен. Когда закроешь веки, Жена пойдет за гробом… Иди ко мне — ты будешь Достойным хлеборобом».
Кричит четвертый ветер: «В моем краю пустынном Одни лишь пули свищут Над брошенным овином. Копытом хлеб потоптан, Нет крова и нет пищи… Иди ко мне — здесь братья Освобождают нищих».
Многие книги раскрывают свои тайны, когда читаешь на языке оригинала. Например, я догадываюсь, кто такой "Jojen Reed coming from swamps and marshes of the Neck": Jožin z bažin, если по-нашенски.
«Всё-таки разговоры о литературе и фантастике крайне умилительны.
"Является ли колонковая кисть живописью?" "Колонковая кисть - подвид живописи". "Если колонковая кисть хорошая - это Живопись, а если плохая - то просто кисть". "Какой должна быть кисть, чтобы стать живописью?" "Есть разные подвиды живописи - кисти, краски, холсты". "Кисть - это любой предмет, у которого есть ворс. Например, собака - тоже кисть. А они появились раньше живописи, значит, живопись часть кисти, а не наоборот". "Кисть шире живописи, кисти встречаются среди кино и каллиграфии". "Полотна великих мастеров иногда написаны кистью, значит кисть - это живопись". "Кисть - это живопись. А вот валик - уже нет". "В живописи нет места кистям. Кисть - это низкий жанр". "Если кисть качественная, то это живопись".»
The world is a place where the villains wear a smile on their face while they take what you can never replace stolen moments gone forever. But tables can turn, as my enemies will soon enough learn I will strike 'em and shall then watch 'em burn on the pire of obsession!